Толстой Лев Николаевич - Николай Палкин
Лев Николаевич Толстой
Николай Палкин
Мы ночевали у 95-летнего солдата. Он служил при Александре I и Николае.
- Что, умереть хочешь?
- Умереть? Еще как хочу. Прежде боялся, а теперь об одном Бога прошу:
только бы покаяться, причаститься привел Бог. А то грехов много.
- Какие же грехи?
- Как какие? Ведь я когда служил? При Николае; тогда разве такая, как
нынче, служба была! Тогда что было? У! Вспоминать, так ужасть берет. Я еще
Александра застал. Александра того хвалили солдаты, говорили - милостив был.
Я вспомнил последние времена царствования Александра, когда из 100 - 20
человек забивали насмерть. Хорош же был Николай, когда в сравнении с ним
Николай казался милостивым.
- А мне довелось при Николае служить, - сказал старик. - И тот час же
оживился и стал рассказывать.
- Тогда что было, - заговорил он. - Тогда на 50 палок и порток не снимали;
а 150, 200, 300... насмерть запарывали.
Говорил он и с отвращением, и с ужасом, и не без гордости о прежнем
молодечестве.
- А уж палками - недели не проходило, чтобы не забивали насмерть человека
или двух из полка. Нынче уж и не знают, что такое палки, а тогда это
словечко со рта не сходило. Палки, палки!.. У нас и солдаты Николая Палкиным
прозвали. Николай Павлыч, а они говорят Николай Палкин. Так и пошло ему
прозвище.
- Так вот, как вспомнишь про то время, - продолжал старик, - да век-то
отжил - помирать надо, как вспомнишь, так и жутко станет. Много греха на
душу принято. Дело подначальное было. Тебе всыпят 150 палок за солдата
(отставной солдат был унтер-офицер и фельдфебель, теперь кандидат), а ты ему
200. У тебя не заживет от того, а ты его мучаешь - вот и грех.
- Унтер-офицера до смерти убивали солдат молодых. Прикладом или кулаком
свиснет в какое место нужное: в грудь, или голову, он и помрет. И никогда
взыску не было. Помрет от убоя, а начальство пишет: "Властию Божиею помре".
И крышка. А тогда разве понимал это? Только об себе думаешь. А теперь только
ворочаешься на печке, ночь не спится, все тебе думается, все представляется.
Хорошо, как успеешь причаститься по закону христианскому, да простится тебе,
а то ужасть берет. Как вспомнишь все, что сам терпел да от тебя терпели, так
и аду не надо, хуже аду всякого...
Я живо представил себе то, что должно вспоминаться в его старческом
одиночестве этому умирающему человеку, и мне вчуже стало жутко. Я вспомнил
про те ужасы, кроме палок, в которых он должен был принимать участие. Про
загоняние насмерть сквозь строй, про расстреливанье, про убийства и грабежи
городов и деревень на войне (он участвовал в польской войне), и я стал
расспрашивать его про это. Я спросил его про гоняние сквозь строй.
Он рассказал подробно про это ужасное дело. Как ведут человека,
привязанного к ружьям и между поставленными улицей солдатами с шпицрутенами
палками, как все бьют, а позади солдат ходят офицеры и покрикивают: "Бей
больней!"
- "Бей больней!" - прокричал старик начальническим голосом, очевидно не
без удовольствия вспоминая и передавая этот молодечски-начальнический тон.
Он рассказал все подробности без всякого раскаяния, как бы он рассказывал
о том, как бьют быков и свежуют говядину. Он рассказал о том, как водят
несчастного взад и вперед между рядами, как тянется и падает забиваемый
человек на штыки, как сначала видны кровяные рубцы, как они перекрещиваются,
как понемногу рубцы сливаются, выступает и брызжет кровь, как клочьями летит
окровавленное мясо, как оголяются кости, как сначала еще кричит несчастны
